— В наши намерения не входит оскорбить вас, мадемуазель. Просто ваша любовь к театру не осталась незамеченной, и…

— А разве его можно не любить? — воскликнула я. — Ах, Расин, [147] Корнель! Нам несказанно повезло, раз мы живем в такие времена!

— Только женщина с подмоченной репутацией способна якшаться с драматургами и актерами, — герцогиня тоном дала понять, что приравнивает к ним проституток и извращенцев.

Я изобразила на лице легкое недоумение.

— Но сейчас модно предлагать свое покровительство людям искусства. Разве не сам король пригласил Мольера отужинать с ним за одним столом?

— Это решительно невозможно. Король никогда не сделал бы ничего подобного. Это были всего лишь слухи.

— Да-да, слухам нельзя верить, — быстро подхватила я.

Герцогиня опешила. На мгновение она растерялась, не зная, что сказать, а потом сердито заявила:

— Мы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать поведение короля, который находится на поистине недосягаемой высоте для такой особы, как вы.

— Боюсь, вы позабыли о том, что моя мать и король — родственники, — я мило улыбнулась. — Это совсем не похоже на вас, миледи, — забыть о происхождении великих мира сего. Мне почему-то казалось, что вы задали себе труд внимательно проштудировать его.

И вновь герцогиня не смогла найти нужных слов. Франсуаза отвернулась, пряча улыбку.

Я же благочестиво продолжала:

— Думаю, любовь к театру у нас в крови. Я имею в виду членов нашей семьи. Я знаю, что мой кузен… то есть Его Величество… такой же пылкий поклонник драматургов и актеров, как и я. Но довольно пустой болтовни. — Я направилась к двери. — Я могу весь день рассуждать о театре, поскольку, как вы справедливо заметили, питаю к нему искреннюю любовь, но, увы! Долг — превыше всего. Надеюсь, вы извините меня.

Глаза Франсуазы искрились весельем.

— Мадемуазель де ля Форс, вы имеете полное право счесть нас старыми занудами, сующими нос не в свое дело, но, смею вас уверить, мы пришли сюда с самыми благими намерениями. Король недоволен.

У меня перехватило дыхание.

— Король?

— Когда известия о вашей дружбе с актером Бароном достигли его ушей, он нахмурился.

Сердце у меня упало, словно прихваченное сильным морозом. Я глубоко вздохнула.

— Уверяю вас, сударыни, что между мною и господином Бароном нет ничего, кроме… дружбы и глубочайшего взаимного уважения.

— В таком случае, еще раз приношу вам свои самые искренние извинения, — сказала Франсуаза. — Я знаю, что вы лишились матери и одиноки, и что вам может быть трудно… — она вновь заколебалась, но потом все-таки решила продолжать, — сохранить в неприкосновенности свое сердце и добродетель при дворе…

Где завязать любовную интрижку так же легко, как расколоть орех, подумала я. Разница, разумеется, заключалась в том, что эти дамы состояли в браке и имели покладистых мужей, увлеченных собственными романами. Ну и, естественно, они были богаты. Моей единственной ценностью на рынке брачных услуг была моя родословная и мое целомудрие… с которым я рассталась легко, как ребенок, который, не задумываясь, срывает обертку с рождественского подарка.

— Благодарю вас за заботу, — холодно ответила я.

Герцогиня де Гиз поднялась на ноги, и лицо ее обрело еще более кислое, нежели обычно, выражение.

— Пожалуй, я должна вам сообщить, мадемуазель, что его видели украдкой выскальзывающим из вашей спальни прошлой ночью.

— Между нами ничего нет, — сердито ответила я, ощущая привкус горькой правды на языке.

В это самое мгновение дверь моей спальни распахнулась, и в комнату неспешной походкой вошел Мишель. Я гневно посмотрела на него, пытаясь взглядом показать, что сейчас его визит совершенно неуместен.

— Как вы смеете? Что вы себе позволяете, врываясь ко мне подобным образом?

Мишель вопросительно выгнул бровь, выражая удивление тем, что в моей комнате столь многолюдно.

— Прошу прощения, мадемуазель, — отозвался он. — Я всего лишь пришел забрать свой ночной колпак.

Мы втроем уставились на него, будучи не в состоянии произнести ни слова, а он с преувеличенной изысканностью отвесил нам общий поклон, подхватил с пола забытый ночной колпак и удалился. И тогда взгляды обеих женщин скрестились на мне. Чувствуя, как лицо заливает предательский румянец, да такой, что загорелись даже кончики ушей, я лишь пожала плечами и развела руки в стороны.

— Значит, между вами ничего нет? — с сарказмом осведомилась герцогиня де Гиз.

— Нет, — ответила я, гордо вскинув голову. — Ровным счетом ничего.

Я, пожалуй, сумела бы пережить скандал без особых потерь, окажись Мишель благородным человеком или хотя бы джентльменом. Но, как мне пришлось убедиться, он не был ни тем и ни другим. Он счел сцену очень смешной и рассказывал о ней всем желающим, где только можно. Более того, он решил, что история эта слишком хороша, чтобы замалчивать ее, посему охотно живописал всем желающим, как я цеплялась за него в постели, умоляя жениться на мне и предлагая выйти с ним на сцену.

Однажды, когда я вошла в салон Анны-Марии-Луизы, герцогини де Монпансье, то застала Мишеля в окружении толпы дам и придворных, многих из которых я считала своими друзьями. Все они заливисто хохотали.

— Я напишу замечательный роман, который будет пользоваться сногсшибательным успехом, — провозгласил Мишель фальцетом, поднеся одну руку ко лбу. — Я могу играть. Я могу заставить толпу рассмеяться. Я сделаю все что угодно.

Я замерла на месте. Меня захлестнули обида и унижение. Лизелотта, герцогиня Орлеанская, отвернулась, пытаясь веером прикрыть улыбку. Мадам де Скюдери посмотрела на меня с жалостью. У Мишеля достало такта покраснеть.

— Лучше смешить людей, чем заставлять их плакать, — негромко заметила я, развернулась и ушла.

Кокетка

Париж, Франция — 1676–1678 годы

Своего второго любовника я соблазнила с помощью черной магии.

В жизни не собиралась ввязываться в это темное дело. Знай я тогда, что ступаю на скользкую дорожку паутины лжи, отравлений, убийств и сатанизма, то ни за что бы не поехала к ведьме Ля Вуазен и, соответственно, не попала бы в поле зрения Огненной палаты, этого мрачного трибунала, который отправил тридцать четыре человека на костер, а сотни других подверг мучительным пыткам, ссылкам и изгнанию из страны.

Мне всего лишь хотелось жить собственной жизнью.

Месяцы, прошедшие после разрыва с Мишелем, были ужасными. Я потеряла должность фрейлины при королеве, которая решила, что отныне ей будут прислуживать лишь респектабельные замужние дамы. Я также лишилась жалованья, а вместе с ним — и комнат в Лувре, Фонтенбло, Сен-Жермен-ан-Ле и замечательном новом дворце, который король выстроил в Версале. Герцогиня де Гиз предложила мне место в своем доме, надеясь обратить в католическую веру. Я настолько отчаянно стремилась остаться при дворе, что решила, что выдержу и это испытание.

Как же я ошибалась! Оно оказалось невыносимым.

Герцогиня де Гиз все время проводила в молитвах, и от меня ожидала того же. А после того как ее сын упал с лошади, расшибся и умер в страшных мучениях несколько дней спустя, положение дел лишь усугубилось. Во дворце герцогов Орлеанских в Париже, где он скончался, ей все напоминало о его смерти, и она более не могла оставаться там, удалившись в свое поместье в Нормандии, более чем в ста милях от столицы. Здесь мне день и ночь приходилось выслушивать проповеди, наставления и молитвы. Герцогиня терпеть не могла праздности и давала волю подозрениям, завидев меня с пером в руке, так что писать я могла лишь глубокой ночью, при неверном и скудном свете украденных свечных огарков. Мне пришлось прятать в укромном месте и свои записи, и письменные принадлежности, чтобы ее слуги и шпионы не обнаружили их. Она заставляла меня носить глухие черные платья, как было в обычае у тех, кто прислуживал членам королевской фамилии. Протестовать, что королева никогда не требовала от своих фрейлин быть похожими на ворон, было бессмысленно; герцогиня лишь презрительно фыркнула и заявила: