Вот только король, похоже, получал удовольствие от общения с Франсуазой. Она не флиртовала, не хлопала жеманно ресницами, не заливалась льстивым смехом при малейшем проявлении его тяжеловесного чувства юмора. Вместо этого Франсуаза разговаривала с ним о детях, спрашивая его мнения о том, стоит ли Атенаис безудержно баловать их сластями и игрушками. Короля все чаще стали замечать в ее обществе, и Атенаис принялась осыпать гувернантку язвительными замечаниями относительно ее скудоумия и неумения одеваться.

Когда Франсуаза поскреблась в мою дверь, я уже решила крикнуть: «Подите прочь!», но было бы неразумно выказать грубость той, кому благоволил сам король. Я вздохнула, запахнулась в пеньюар, быстро провела по лицу заячьей лапкой, заколола волосы булавками и пригласила ее войти.

Франсуаза была не одна. Вместе с нею пожаловала герцогиня де Гиз, худая и согбенная женщина с угрюмым и раздражительным выражением лица, печально известная своей набожностью. Кузина короля, она не позволяла супругу сидеть в своем присутствии, поскольку он был всего лишь герцогом, а она родилась принцессой. Словно в знак протеста, он умер от оспы через четыре года совместной жизни, оставив ее одну с маленьким и болезненным сыном. Герцогиня буквально помешалась на добрых делах и благочестии, проводя большую часть времени в молитвах, отчего спина ее изогнулась знаком вопроса. Однажды я насмешила Мишеля, назвав ее «маринованной святошей». Эпитет и впрямь казался очень удачным.

— Прошу прощения за беспокойство, мадемуазель, — сказала Франсуаза.

По своему обыкновению, она была одета в строгое серое платье без каких-либо лент, кружев или рукавов с буфами.

— Вы меня ничуть не побеспокоили. Я всегда рада вас видеть, — любезно ответила я, надеясь, что глаза мои не покраснели и не припухли.

Предложив герцогине де Гиз кресло у камина, я встала перед кроватью, загораживая ее собой и жалея о том, что не успела застелить ее и расправить смятые простыни.

Франсуаза осталась подле двери, поскольку больше свободного места в моей крохотной комнатке просто не было.

— Мы пришли к вам по довольно-таки деликатному делу… Я искренне надеюсь, что вы извините нас.

— Полагаю, все зависит от сути вашего деликатного дела, — с улыбкой ответила я. — Хотя я не могу себе представить, что вы можете сказать что-либо, способное оскорбить меня.

Она слабо улыбнулась в ответ.

— Я понимаю, как вам должно быть нелегко здесь, при дворе, не имея семьи или родственников. У вас нет никого, кто мог бы наставлять вас или дать добрый совет.

Я ждала продолжения с застывшей улыбкой.

— Я очень надеюсь, что вы не станете возражать, если я позволю себе предостеречь вас…

Франсуаза заколебалась, а я почувствовала, как в животе у меня образовался ледяной комок. Я не знала, чего опасаться. Присутствие герцогини де Гиз, нетерпеливо постукивавшей пальцами по подлокотнику кресла, заставило меня заподозрить, что сейчас мне опять-таки предложат сменить веру. А тут еще я остро ощущала за спиной скомканные простыни и слабый запах занятий любовью, витавший в воздухе.

Я оказалась права. Франсуаза выразила мне свое сочувствие, ведь я, как и она сама, была воспитана в вере гугенотов, и, без сомнения, желала отдать дань уважения моим родителям, раз уж я выбрала их веру.

— Я испытывала те же чувства, что и вы, пока не обрела утешения в истинной вере. Я бы желала того же утешения и вам.

— Благодарю вас, но я не нуждаюсь в утешении.

— Зато вы нуждаетесь в наставлении, — вмешалась в разговор герцогиня де Гиз, явно потерявшая терпение. — Предупреждаю вас, ваше нежелание причаститься и покаяться в своих грехах не осталось незамеченным. Своим упрямством вы рискуете обречь себя на вечные муки ада.

Улыбка моя стала такой натянутой, что у меня заболели губы.

— Мне бесконечно жаль, что вы так думаете. Меня, однако же, учили, что истинное раскаяние следует искать лишь в собственном сердце. К счастью, в этой стране, благодаря мудрости деда Его Величества, мы обе обладаем свободой выбора веры в соответствии со своей совестью.

— Предупреждаю вас, король не станет более терпеть столь радикальные взгляды, — злобно оскалилась герцогиня. — Их следует удалить из страны, подобно прогнившей опухоли.

Я вдруг ощутила укол настоящего страха. Меня воспитывали на рассказах о религиозных войнах, когда гугенотов жестоко преследовали за их веру. Многих сожгли живьем; иногда население целых деревень, собравшееся на молитву в простой белой часовне, запирали внутри и сжигали дотла. Неужели эти времена могут вернуться?

После того как наша мать была сослана в монастырь, а маркиз де Малевриер был назначен нашим опекуном, я утратила веру в Бога. Разве может существовать Господь, гневно спрашивала я себя, если Он позволяет вершиться подобной несправедливости? Моя мать искренне верила в то, что Господь — наш друг, и что мы можем обратиться к Нему в любое время. Нам нет нужды платить церкви за то, чтобы обратить на себя Его внимание. Нам не нужны посредники в лице святых. Все, что нам требовалось — наша собственная, чистая и спокойная вера. «Боже всемогущий, — молилась я, — если ты действительно существуешь, спаси мою маму. Порази молнией своей маркиза. Преврати его в горсть пепла. Пошли ему саранчу, чуму и мор, чтобы он умер, а моя мама вернулась домой».

Но матери было отказано в спасении. Маркиз избежал кары. А в душе у меня поселилась звенящая пустота на том месте, где когда-то жил Бог. Со временем я заполнила эту пустоту постоянным блеском, чередой развлечений и забав, коих было множество при дворе. Однако же на всем протяжении этого головокружительного и опасного гальярда [144] я бережно хранила в сердце простые и чистые принципы веры моей матери. Sola Scriptura, Sola Gratia, Sola Fide. [145] Так что я действительно чтила ее память единственным доступным мне способом.

А герцогиня де Гиз тем временем продолжала в своей кислой манере:

— Король рассматривает возможность издания указа, согласно которому все браки между католиками и гугенотами будут признаны недействительными. Любой ребенок, рожденный в таком союзе, будет объявлен вне закона. Вы давно уже вышли из возраста, приличествующего замужеству, мадемуазель де ля Форс. Если вы не покаетесь немедленно и не откажетесь от своей ложной религии, то можете вообще не рассчитывать на брак.

Я растерялась и не знала, что ответить. Мне хотелось крикнуть, что мне исполнилось всего лишь двадцать три года, но я понимала, что она права. Я действительно давно перешагнула рубеж, считавшийся наиболее подходящим для замужества.

— Я бедна и уродлива, и поэтому никто не хочет на мне жениться, — пробормотала я в ответ.

— Вовсе нет, — запротестовала Франсуаза. — У вас замечательное, живое и привлекательное лицо, мадемуазель. И, вероятно, если вы покаетесь, то… король склонен вознаграждать тех, кто возвращается в лоно истинной веры.

Я почти не слушала ее. В моих ушах звучали слова Мишеля: «Если я когда-нибудь соберусь жениться, то или на богатой, или на красивой. Лучше всего, чтобы моя избранница сочетала в себе оба эти качества. А ты, к несчастью, не обладаешь ни одним из них».

— Никто не желает брать в жены кокотку, — мстительно изрекла герцогиня.

Кровь бросилась мне в лицо.

— В самом деле? Должна ли я понимать вас так, будто вы полагаете, что ко мне применимо сие выражение? В таком случае, позвольте, в свою очередь, предостеречь вас, что я не потерплю подобной клеветы.

— От кокетки до кокотки — один шаг, — ответствовала герцогиня, пожав своими худенькими, согбенными плечиками.

— И еще один — до гарроты, [146] — с деланной улыбкой парировала я.

Герцогиня нахмурилась, чувствуя себя оскорбленной, но не понимая, почему.

Франсуаза явно чувствовала себя не в своей тарелке.